От автора: предлагаемые вниманию читателей записки в значительной части своей составлены уже давно, — а именно, в 1919 году, еще в России. Большевисткий режим того времени упразднил ​прежние​ профессиональные занятия и упразднил надобность в той работе, которой посвящены были десятки лет моей общественной деятельности. Осталась лишь забота о голодающих и о ​снискании​ средств для помощи жертвам недавно минувших бедствий и погромов на Украине, сведения о которых в скудном виде достигали до Петрограда. Средства эти были, к сожалению, недостаточны. Ожидали со дня на день наложения рук большевиков на Центральный Комитет помощи жертвам войны («​ЕКОПО​»), председателем которого я стал в 1918 г., после отъезда из Петрограда председателя его, в течение всех лет войны, барона Александра Горациевича Гинцбурга. Я вместе со всей моей семьей был изгнан из моего имения возле Петербурга и подвергся, в качестве подозреваемого в симпатиях к кадетской партии, аресту, препровожден был из ​Лужской​ тюрьмы в Петербургскую «​Чрезвычайку» и водворен в «Кресты».

Арест длился недолго; после 3 недель я был освобожден. Но вернуться в имение я уже не мог и все свое время проводил в самом Петрограде. Оказалось свободное время для того, чтобы пропустить перед своим умственным взором все прошлое, все пережитое. Спокойное созерцание прошлого нарушалось, однако, тем, что переживалось в настоящем. Постоянные опасения обысков со стороны Чрезвычайной Комиссии, опасение ареста по разным причинам, остававшимся обыкновенно неизвестными арестуемым​ и содержащимся в тюрьмах, опасения за те рублевые деньги, которые принадлежали «​ЕКОПО​» и которые я, в качестве председателя, должен был хранить. Надо было ​напрячь​ в значительной степени свою волю, чтобы в оказавшейся обстановке — в ​нетопленной​ квартире, при скудости пищевых продуктов, — вспоминать о прошлом. Но, быть может, именно воспоминания о прежнем дали возможность легче переживать настоящее, — результат революции, которая вначале казалась избавлением от ига самодержавия и выходом России на широкий чуть демократии, прогресса и свободы.

Но недолго сумел я выдержать это настоящее. Я видел гибель своих детей, в моральном и физическом смысле, и я вынужден был искать спасения в отъезде из Петрограда; моя работа по фиксированию моих воспоминаний должна была приостановиться. Весною 1920 г. я оставил Петроград, очутился на некоторое время в Стокгольме, а затем переехал в Париж. Была надежда, что это добровольное изгнание из России продлится недолго, что ни цивилизованный мир, ни попавший в рабство русский народ долго не будут терпеть этот разъедающий культуру и разрушающий Россию ​большевист​кий режим.

Дальнейшее составление записок прервалось: пошли новые повседневные заботы, — личные и общественные, ​поглощавшие​ внимание и ​отвлекавшие​ от прошлого, которое в новой обстановке жизни стало казаться давно минувшим. К продолжению записок препятствием служило еще и то, что, оставляя Россию, я не мог захватить с собою своего архива, который из году в год отражал в себе все то, что касалось нас, русских евреев, в области правовой, политической, экономической и общественной. Была все таки надежда, что возврат в Россию скоро окажется возможным. Хотелось верить, что доживу до начала возрождения России. Таилась надежда, что разыскан будет мой архив и что я сумею продолжить свои записки в хронологическом порядке при помощи документов и моей обширной корреспонденции. Так прошло более 10 лет жизни в изгнании, и у меня появилось опасение, что мои воспоминания вовсе не будут зафиксированы. Я решился поэтому дополнить ​прежние​ свои записки изображением дальнейших событий, в которых я принимал участие и которые могли пред​ставлять​ политический или общественный или же национальный интерес. Эти воспоминания лишены той полноты, которую они, несомненно, имели бы, если бы не пришлось зафиксировать их без помощи документов, а по памяти. Этим объясняется некоторая неполнота их и хронологическая непоследовательность.

Эти записки не являются изображением только еврейской жизни в России. История русского еврейства творилась не в безвоздушном пространстве, а в атмосфере и на почве русской государственной жизни вообще. Еврейский вопрос в России не был изолирован от всех остальных вопросов, связанных с этой государственностью, и картина еврейской жизни не была случайным пятном на общем фоне. Она, напротив, гармонировала с общим фоном. Бесправие касалось не только евреев; в бесправном положении находилось, в сущности, 90% русских граждан крестьян. Произвол творился не только над евреями, но и над другими гражданами. Но русское еврейство принимало на себя главные удары российской реакции, и преследование евреев стало мерилом политического настроения всякой данной эпохи. Поэтому в моих записках я не мог избегнуть, — там, где это представлялось целесообразным, — изображения политического настроения России вообще. Я касался событий, не имеющих тесной связи с еврейским вопросом, но характеризующих ​общие​ ​политические​ переживания в России.